Автомобиль сильно трясло, когда он проезжал по плитке, которая местами была старше трехсот лет. Эти вибрации передавались на водителя, Кауфмана старшего, и пассажира, Кауфмана младшего. Его же трясло не столько от неровностей дороги, сколько от противоречивых чувств, борющихся внутри него, и от страха перед неизбежным.

 Как заведено: дом — это твоя крепость, где тебя всегда любят и ждут, каким бы ты ни был. Это место, где всегда тепло и уютно, что бы ни происходило снаружи. Здесь ты можешь быть собой, здесь ты можешь рассчитывать на утешение и поддержку. Это самое классическое представление, картинка, всплывающая в голове, когда ты произносишь это слово, которое давно из объекта перешло в абстрактное понятие. И даже воображение Грея, почти не помнящего какого это — быть дома, рисовало сюжеты опираясь на это понятие. Но, по сути, дома то у него не было...

 — Ты же не скажешь матери? — В глазах блондина блестели слёзы страха и надежды, угасающей с каждой секундой, как свеча, тонущая в парафине.

 — Позвонили ей. Это она попросила забрать тебя, — ответил его отец так безразлично, будто бы с ним сидел совсем чужой ему человек. 

 Часы, минуты, секунды, они тянулись так быстро и так медленно одновременно. И все это было одинаково мучительно: ожидание казни хуже, чем сама казнь. И чем больше до нее времени у тебя есть, тем больше ты успеваешь пропитаться этой паникой, страхом перед неизбежным, тем о большем свершённом и не свершённом ты успеваешь пожалеть. Но в то же время, стрелка неумолимо движется по кругу, приближая начало «шоу». Такой вот парадокс. 

 Грей старался сделать все, что могло бы смягчить его наказание: вытирал подоконники, протирал старое треснувшее зеркало, висевшее в прихожей так давно, что вокруг него образовались тёмные засаленные пятна, натирал полы, шкафы и полки до блеска, пока сам не пропитался запахом средства насквозь. Он ходил кругами по небольшой гостинной, то и дело поправляя то шторы, то подушки на продавленном диване, то переставляя любимые фиалки матери подальше от солнечных лучей. В общем-то делал всё, что могло бы подавить в нем чувство паники, но все усилия сломались в единый миг, когда его отец спустился в прихожую, снял с крючка ключи от машины и покинул дом.

 Грей поднялся в свою комнату, убрал всё, что могло бы спровоцировать конфликт, хотя, как ему частенько казалось, всё, что было связано с ним, уже служило для окружающих поводом. Особенно, если эти окружающие — его семья... 

 Внизу хлопнула дверь. Послышалась возня. Заскрипели ступени. За дверью послышались шаги, которые стихли на долю секунды, затем щелкнул замок и дверь медленно открылась. В проеме показалась Фрау Кауфман, женщина средних лет, имевшая проблемы с лишним весом и контролем гнева.

 — Мне звонили из школы. Жаловались на тебя. Ты опять показывал свой дрянной характер, малолетний кретин? Ты снова позорил меня, да? Я ради тебя пашу на двух работах, забиваю на свои «хочу», чтобы оплачивать твою учебу, а ты не можешь элементарно вести себя по человечески, да? Это так сложно? , — она повышала тон с каждым сказанным словом. — Я просто не понимаю чем я заслужила такого ребёнка! Знаешь что? — женщина приблизилась вплотную к сыну, дышавшему через раз. Она обхватила его ладонью под подбородком, больно впиваясь ногтями в щёки. — Засунь свой характер себе куда поглубже, щенок! 

 Тишину пронзил щелчок, подобный щелчку от взлетевшего в воздух кнута. На щеке парня красовался краснеющий отпечаток и брызги крови с разбитого носа, смешивающиеся со слезами обиды и боли. Женщина игнорировала их. Её тяжелая, мясистая рука взмывала вверх снова и снова, то без разбору ударяясь о костлявое тело сына, то цепляясь за светлые волосы, пережжённые и окрашенные в пепельный. Даже жгучая боль, отдававшаяся во всей руке, не останавливала её. Она решила, что хватит, только тогда, когда полностью удовлетворилась морально.

Дитрича покинула комнату сына не обернувшись ни разу. Она не раскаивалась в своей жестокости и ни чуть не жалела о содеянном. Наоборот, ей казалось, что она поступает как нельзя правильней. Что основа воспитания в страхе и подчинении. 

 Грей лежал неподвижно вот уже несколько часов. Кровь застыла на пальцах и стягивала кожу, слёзы вымыли «дорожки» на его щёках. В глазах щипало от обиды, злости, трепещущей ненависти почти ко всему вокруг: к отцу, бесхребетному офисному планктону, который уже давно не работал, но не изменял своим привычкам; соседям, слышавшим его крики и мольбы о пощаде, но никогда не пытавшимся прийти на помощь, положить конец этому насилию; к самому себе за свою беспомощность, за страх пойти против воли матери, который сформировался в нем с малых лет, страх показать ей, что он её ребенок, а не её собственность, что у него есть свои чувства, эмоции, желания, своё «я», которое не является плохим только потому, что оно не соответствует желаниям Дитричи. Но он не мог. Не мог и всё тут. 

 Когда чувства немного остыли, а мысли стали обретать порядок, среди них мелькнула одна вполне уместная: «Достать из шкафа аптечку». Грей приподнялся на локти, стискивая зубы от боли, всмотрелся в темноту комнаты, пытаясь пробудить в себе силы встать, но тщетно. На кровати появилось тёмное пятно, медленно приближавшееся к нему. 

 — О, чёрт, ты меня напугал. Ты был здесь все это время? 

 Кот уселся напротив хозяина, внимательно изучая его лицо большими, как две луны, глазами. Это, пожалуй, было единственное существо, которому Грей в душе прощал надменные взгляды. 

 — Ладно, иди сюда. 

 Парень притянул питомца, который, умея он разговаривать, отвесил бы хозяину пару ласковых, однако, устроившись поудобнее и пригревшись, кот замурчал и уснул. И только младший из Кауфманов долго не мог сомкнуть глаз.